Наиболее «лингвистичен» (но менее известен) в своих исканиях Л. Липавский, который в “Теории слов” попытался выстроить самостоятельную концепцию языкового знака.
Л. Липавский не был лингвистом и сам говорил, что тот путь, которым он шел, “считается науке слишком простым, спекулятивным, заранее опозоренным”:
“Я не верю, что для того, чтобы понять мир, нужно читать философские книги или заниматься в физической лаборатории. Мир, очевидно, устроен так, что его суть сквозит в любом его кусочке” (Липавский 1993: 16, 18).
Однако его лингвистические взгляды созвучны с научной постановкой вопросов. Уже тогда Л. Липавский обращался к вопросам языкового сознания, языковой личности и ее существования в языке (его мысли очень близки учению младограмматиков), что прослеживается в понимании введенного им термина соседний мир, который сегодня активно исследуется в психолингвистике.
Ср.: “Лейбниц сказал: “Нет двух одинаковых капель воды”. Тем более нет двух одинаковых людей. Каждый человек видит тот же самый мир по-своему, у каждого свое представление о мире - свой мир; я могу назвать этот мир соседним для моего мира. <...> Они имеют и что-то общее - хотя бы язык и некоторое понимание. <...> Во мне самом может быть соседний мир: например, при раздвоении личности или при аннигиляции двух соседних миров во мне” (Друскин 1989: 114-115).
Теория слов Л. Липавского сводится к пяти принципам, которые на первый взгляд кажутся непонятными, чисто “обэриутскими”.
- “Первый: слова обозначают лишь то, что они есть на самом деле - напряжение и разряжение; поэтому они не имеют предметного значения, а обозначают изменение среды подобной жидкости.
- Второй: таблица их исходных (дыхательных) элементов с тождественными значениями, так что каждый язык как бы переплетение многих языков (рядов); состав элементов согласная с гласной или согласная с полугласной и гласной.
- Третий: значение элемента неограниченно; но мы можем его очертить тремя понятиями - стремить(ся), тянуть(ся) и хвата(и)ть.
- Четвертый: все последующие значения образуются сужением или приложением к частным случаям значения исходного элемента.
- Пятый: формы всех слов образуются из исходных элементов по законам “вращения” (Липавский 1993: 16).
Однако эти принципы возможно интерпретировать в терминах и категориях фоносемантики.
- Первый - денотативная соотнесенность языкового знака; существование биосферы и ее отражение на языковом уровне.
- Второй - понятие фонотипа (исходные дыхательные элементы с тождественными значениями); универсальность примарно мотивированного слова.
- Третий и четвертый - деэтимологизация примарно мотивированного слова и его способность развивать огромное количество (неограниченно) значений, которые восходят к “примитивным” элементарным значениям.
- Пятый возможно интерпретировать в контексте регулярности (закон “вращения”) семантического развития звукоизобразительного корня в языках, причем звукоизобразительные корни, возникшие в более ранние и более поздние периоды языка (например, и.-е. и общеслав.), дают устойчивое, регулярно повторяющееся развитие значений, что показывают данные этимологической фоносемантики.
Правомерность возможности фоносемантической интерпретации теории слов Л.Липавского подтверждается и его частными замечаниями в “Разговорах” http://anthropology.rinet.ru/old/4/lipavski1.htm, где очевидны попытки связать предмет (денотат) и слово, номинирующее его, где угадываются попытки осмысления звукосимволической природы слова, ее выхода на универсальный уровень.
Ср., например, “Слова обозначают основное - стихии; лишь потом они становятся названиями предметов, действий, свойств. Неопределенное наклонение и есть название стихии, а не действия. Есть стихии, например, тяжести, вязкости, растекания и другие. Они рождаются одни из других. И они воплощены в вещах, как храбрость в льве, так что вещи - иероглифы стихий. Я хочу сказать, что выражение лица прежде самого лица, лицо - это застывшее выражение. Я хотел через слова найти стихии, обнажить таким способом души вещей, узнать их иерархию. Я хотел бы составить колоду иероглифов, наподобие колоды карт”;
“Субъективного не существует, всякая ассоциация признак действительного сродства вещей и на ассоциации и метафоры нельзя ссылаться, их следует объяснять, сводить к действительным связям. Вы (В.Я. Проппу - С.Ш.) говорите: золото - свет. Фрейд говорит: золото - кал, деньги. Разбираясь в значениях слов, я заметил, что красное и черное - варианты одного и того же, руда, это и ископаемое, кровь и зола. Также: черное и чермное, две вариантные формы одного и того же слова. Почему так? Цвет внутренности, разрыв вглубь, порождение мрака” (Липавский 1993: 47, 40).
Не менее показательны в этом отношении интерес Л. Липавского к вопросам этимологии, происхождения языка и соотношения языка и действительности. Его любительские этимологии, которые казалось бы недалеко ушли от фантастических этимологий В.К. Тредиаковского и А.С. Шишкова, в действительности оказываются весьма приближенными к индоевропейским истокам.
Ср. в “Разговорах”: За столом обсуждалось происхождение слова “каяться”. Н.М. А по вашей теории, что это значит? Л.Л. “Чети-каяти”, от значения “хватать, цеплять, брать” в частности затем “зацеплять другого человека действиями или словами, задирать, ругать”. Оттого и - неприкаянный - “неприбранный, без приюта”. “Каяться” - это значит, ругать или истязать самого себя (Липавский 1993, 23).
Ср. каяться в этимологии: Значение и.-е. корня довольно расплывчато “почитать”, “ценить”, “бояться”, “наказывать”, “мстить”, “каяться”. Родств. цена (Черных II).
“Выход” языка из биосферы, его неразрывная связь с жестом, невербальными кодами кажутся Л. Липавскому естественными. Однако еще более удивительным является определение языка в соответствии с гипотезой лингвистической относительности Сепира-Уорфа, согласно которой структура языка определяет структуру мышления и способы познания действительности.
Об этом писал и Я. Друскин, интерпретируя взгляды своего друга-философа: “Непередаваемые словами мысли (может, даже немыслимые мысли), неосознанное сознание и передаваемые словами мысли и состояния сознания, сам язык - вот две основы и отдельной человеческой жизни, и всей человеческой культуры. Первое, может, доходит и до самой глубины жизни и истинной реальности, но не может быть сказано словами; второе передает жизнь, реальность словами, но передает эту реальность преломленной через язык. Тогда мы понимаем ее, но не такой, как она есть, а как ее видят и понимают наши ум, сознание и язык” (Друскин 1989: 114).
Ср. в “Разговорах”: “Он (язык) разрезает мир на куски и значит подчиняет его. Но он, как и жестикуляция, естественый вывод природы, ее дыхание, жизнь или пение. Человек плывет на звуках природы, как лодка на море, чем сильнее становится волнение и больше качает, тем ему веселее” (Липавский 1993: 18).
И, как все обэриуты, Л. Липавский заботился о “правильности” имен, их соответствия предмету.
Ср. в “Разговорах”: ”Мы сейчас недаром чаще чем “хорошо” говорим о чистоте, правильности или точности. В каком бы роде не писал, но всегда должна быть твердость, власть вещи, независимо от того, готовы ли вы ее встретить приветливо или нет” (Липавский 1993: 44).
С.С. Шляхова
Литература: Шляхова С.С. Тень смысла в звуке: Введение в русскую фоносемантику. Перм. гос. пед. ун-т. Пермь, 2003. Липавский Л. Разговоры // Логос. 1993. № 4. Друскин Я.С. “Чинари” // Аврора. 1989. № 6. Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. М., 1993.